Прекрасная эпоха в городе начиналась примерно так:
     Двадцать лет назад – каждый будет отсчитывать от того события, что более мило его сердцу.
     Кто–то от Рождества Христова, кто-то от Серебряной свадьбы своего дядюшки.

    Итак, двадцать лет назад на площадь перед Гостиным двором четким военным - о да – гусиным шагом вышел паровой человек.
       Он был склепан из жести и меди и прекрасно лужен.
     Он был не без щегольства одет в стальной костюм тройку с новенькими клепками, прекрасно смазан во всех тайных суставах. На его медной башке чудно смотрелась джентльменская шляпа с позолоченным бантом, он курил железную сигару и был на две головы выше любого французского борца.
     Из  шлицы его железного  редингота  били  густые струи пара, что смотрелось совершенно недопустимо в приличном обществе. Впрочем в тулье шляпы была устроена особая труба, изрыгавшая самоварные клубы дыма. От него крепко несло керосином и варом.
       Меж лопаток стрекотал, поворачиваясь, огромный узорный ключ.
    Паровой  человек до полусмерти  напугал  четырех гимназисток, посыльного из кондитерской, пьяного конского барышника из глубинки, старьевщика и продавщицу печенки для кошек.
     Он прошагал ровно четыреста двадцать семь шагов, занес суставчатую механическую ногу над порогом распивочной «Новые Афины» и, приподняв шляпу, с жестяным грохотом развалился на части, свистя последними паровыми струями.

     Неизвестный  изобретатель–механик,  который  шел  позади  своего нелепого детища схватился за голову.
     И даже  не  заметил, как его арестовал вечно бдящий жандарм – из двенадцатого отделения близ гостиного двора. Судебные слушания состоялись через две недели - причем остатки парового человека фигурировали в качестве вещественных доказательств.
         Присяжные пришли в затруднение - и наконец вынесли свой вердикт.
        Механик сменил синий слесарный комбинезон на полосатую куртку и на всякий случай отправился в каторжные соляные копи с ближайшим этапом, а медные обломки чудища торжественно утопили в реке в присутствии коронера, полицейского репортера и толпы любопытных.
         Город вздохнул и продолжил жить беззаботно.
      Пока новый градоначальник не выиграл в благотворительной лотерее двухнедельную поездку в Англию.
       Он   вернулся  через две недели, "как денди лондонский одет". Глаза его были мутны, как воды Темзы. Карманы полны сувениров, честно вынесенных мимо портье из манчестерских, лондонских и ливерпульских гостиниц.
         Прическа а ля Лорд Байрон.
         И трость с янтарным набалдашником.
     Градоначальник  вернулся  настолько огорченным, что даже позабыл поцеловать в носик жену и четырех кисейных дочерей.
        Он оглядел панораму города Таургена с балкона ратуши и только и смог вымолвить с кислой миной: М – да – с…

      И  все сразу поняли, что  безнадежно отстали  и  годятся  только для выставки курьезов – там где за деньги демонстрируют двухголовых младенцев в спирту и бородатых женщин в собственном соку.
         Так начался прогресс.

      Жители  города  Таургена   научились  выговаривать  три  слова: "Локомобиль", "Фотография" и "Телеграф".

      Первый  локомобиль – страшно  похожий  на  пыхтящего  парового человека был выписан из Англии – он был столь же несуразен, разве что не человекоподобен и без шляпы. Он тянул за собой три вагончика и одну тележку мороженщика.
         Ему пророчили большое будущее – но локомобиль так и остался в парке аттракционов – катать по воскресениям барышень по кругу и гадить сажей их зефирные шляпки с лентами. Осторожнее, барышни! Мы отправляемся! Колокол – звяк, коленчатые валы ходят ходуном, бьет свирепый пар, качаются кружевные зонтики.
          Наступила прекрасная эпоха.

      Присяжные  покаялись,  устроили  пересмотр  дела  и решили таки механика из соляных копей вернуть – но выяснилось, что он умер на каторге от чахотки за неделю до начала прекрасной эпохи. Неблагодарный человек.
          А прекрасная эпоха не ждала и набирала обороты.
 
        Семьи  готовились  за  неделю  –  благородные    матери    накручивали жидкие локоны на папильотки, честные отцы укладывали животы в клетчатые жилеты. Детей и собачек мыли в семи водах. Неаппетитную тетку, живущую из милости, на семейном совете решали с собой не брать, но потом все – таки жалели и брали.

      С   раннего  утра   семьи  сидели   на   неудобных   банкетках   в фотографических салонах, чтобы мазурик в узких полосатых брючках спрятал бедовую голову под черную тряпку и грохнул планками аппарата, ослепив бедных обывателей вспышкой магния. Через неделю семьи рассматривали художественные карточки на плотной бумаге – нежные коричнево – белые тона, искусственные позы, застывшие лица, вытаращенные глаза и жесткие целлулоидные воротнички. И тетка некстати оскалилась справа. Зря все – таки пожалели и взяли. Фотографическую карточку, как наказанную, сажали под замок тяжелого бархатного фамильного альбома и показывали воскресным гостям, когда разговаривать было уже не о чем.
      Полицейские  переглянулись  и  переманили  фотографов  из  тесных ателье под коричневые потолки жандармских отделений. Вспышка. Фас. Профиль.
        Фас. Профиль.
        Фас. Профиль.
        Имя. Статья. Папка. Номер дела.
        Аляповато отпечатанная листовка «Разыскивается»
        Выцветает на летнем солнце.

      А  с  телеграфом  вышло еще проще. Всклокоченный влюбленный врывается в крутящиеся дверцы главпочтамта. Галстук набок, рубашка застегнута через пуговицу вкривь и вкось.
         «Барышня! Отбейте!»
      И    барышня,     потряхивая     кудряшками     перманента,     прилежно отстукивает (спасибо Морзе):
        «Женюсь. Стреляюсь. Так»
        И  где–то  в  далеком  сиреневом городке затянутая в корсет нимфа тысячу раз целует наклеенные строчки.
        И отбивает в ответ:
        «Твоя. Жду. Так»
        Только на свадебной церемонии выясняется, что жених не тот и невеста  не та – и она в белом падает на руки папаше и он курит одну за одной, думая, что за черт дернул его войти в здание главпочтамта. И осенняя астра погибает в бутоньерке. Свадебный торт разваливается под дождем на столе, накрытом в саду.

      Годы  идут  –  и  каждый  день  нам   приносят  новую  газету, иллюстрированные журналы для филателистов, котовладельцев, холостяков и маленьких девочек, рекламные вывески облепляют вычурные барочные фасады, баллон устаревших век назад братьев Монгольфье паря над городом обещает жителям «горячие бутерброды от Оливье за умеренные цены».

       Слова «прекрасная эпоха» появляются везде – на фирменных дамских лифах и аптечных пузырьках, на детских бутылочках и зеркальных куполах каруселей.
         На бульварах пахнет жасмином и жареными каштанами.
     Мальчишка скачет через ступеньку, размахивая бидоном, в кармане перешитых отцовских штанов треплется мелочь, впереди – очередь в керосиновую лавку и долгий летний день.
       Дама в голубом шифоне трогает пухлым пальчиком ручку фонографа и трепетным сопрано произносит в неприятный черный раструб бессмертную фразу: "У Мэри был барашек. Маленький барашек был у Мэри". И через несколько мгновений злокачественный аппарат повторяет эту нехитрую фразу с таким кошмарным шипением, кашлем и карканьем, что бедная дама три дня мучается мигренью и наотрез отказывается петь перед гостями.
      В гастрономических  магазинах  на  Кайзерплас стали продавать новомодные консервы – тяжеленные банки, которые приходилось открывать прямо за прилавком при помощи жуткого механизма – помеси гильотины, штопора и коловорота. Покупатели кидались на новинку и благоговейно тыкали вилками в содержимое монументальных банок – изредка вылавливая из несъедобного желе нечто похожее на плоскую сардинку без головы.

       Но вскоре ангельский лик Прекрасной Эпохи с дьявольским коварством подмигнул ошарашенным жителям Империи Логрской.

         Косым ливнем пронеслись первые убийственные слухи.
        "Вы слышали – в подвале магазина Колониальных товаров «Шнеерович и сын» в среду была выкурена первая опиумная трубка."
        "А вы слышали, что в Маршальском сквере напротив театра Миниатюр открыт дансинг для золотой молодежи, где честные девушки отплясывают ночь напролет негритянский кекуок, чарльстон, и аргентинское танго с развязными хлыщами во фраках. И не просто так отплясывают – а с голыми плечами! И в недопустимо! Постыдно! Позорно! Коротких платьях. Видна даже… О, Господи – щиколотка!"
     "А вы слышали, что утром молодой поэт - новатор вышел на университетскую площадь в чем мать родила, но с попугаем на плече, влез в фонтан Слепцов и прочел в рупор свою абсурдную поэму «Крики позвоночника» и тут же предложил отправить на свалку истории Данте, Шекспира и свою квартирную хозяйку."
         "А как же дамы?"
         "Натурально, рукоплескали."
         "Ужас. Куда смотрит метрополия!"

      Но далекая столица город Брокс – молчала и дремала, совершенно не обращая внимания на чудачества Прекрасной Эпохи.
     Скача, как чертик на шарнирах, верхом на злой и толстой лошадке коротышка–кайзер принимал бесконечные военные парады.

          «ЗДРАВЬ! ЖЕЛА! ВАШЕ ИМПЕРАТОРСКОЕ ВЕЛИЧЕСТВО»
        «Как стоишь, м – мерзавец! Носки врозь! Нале – ево кру – гом! Марш! Запе – евай!»
        Сапоги – хрум, хрум, манерка на заднице – бряк, флаг по ветру – хлоп. Горничные из окон – ах! Интеллигент-пацифист в поношенном пальтишке тихонько в воротник «о, мать!», полицейский шпик интеллигента за воротник – хвать! Так проходят дни, ровные, как вылизанный метлами парадный плац.
          Пусть метрополия играет в войну, которой никогда не будет.
        Над   провинциальным  Таургеном,  подчиняясь  прихотям   воздушных потоков танцует золотой воздушный шарик, наполненный гелием.
       Снизу – с береговых старинных стен грохает  раскатистый  пушечный залп – полдень.
         Господа пьют и закусывают.
        Маленький   прогульщик   с   ранцем   на   спине   сидит  на     корточках в подворотне и болтает в луже листки с переводными картинками, купленными за пятак в писчебумажной лавке.
        Отделяются от бумажной основы паутинные парусные корабли, девочки в шляпках, играющие в серсо и ослики в венках, запряженные в цветочные арбы…
      Прогульщик,  не  дыша,  переносит  их  на  кожаную  крышку ранца, промокает ладонью и мурлычет про себя запретную песенку.

         Вот от королевства ключ…
         Ключ от королевства…

         Озирается, нет ли поблизости полицейского.
         Потом зажмуривается и шагает вправо.
         И никогда не возвращается домой.
         Как вы уже догадались, с нерадивым учеником случилось все.
         Но, естественно, все,
         Кроме.